В подвале, где воздух, как плесень, густ,
где лампы гаснут, не дожив до света,
где память книг — их ветхий хруст —
грызут полночные философы лета.
Здесь Пушкин лежит — не живой, не мертв,
а словно труп в формалине фраз.
И мыши втирают в его простор
свои усы, не боясь проказ.
Они грызут, как и время грызет
и камень, и плоть, и истлевший разум.
Им Сервантес под зубы идет,
и даже Кант — что для них не догматизм, а казус.
На полке, где Гомер писал,
мышиный народ поднял революцию:
«Да здравствует знание, смерть словам!» —
кричит вожак, роняя полусъеденную Конституцию.
Смысл?» — шепчет старая серая тварь,
вцепившись в Библию, книгу из книг.
И, кажется, где-то вдали в этот час
хихикнул бог, прогнувшись на миг.
Тот свет, что когда-то сквозил в углу,
как отблеск надежд — теперь пыльный луч.
Он полз по стене, как вор на посту,
что смотрит на мышь, но молчит, как трус.
Но ты входишь сюда, неся фонарь,
в борьбе со мраком решив победить.
И книги в ряд, как солдаты в удар,
готовы молчанием тебе отомстить.
Уйдешь, как все. И, швырнув слова,
поймешь, что смысл — это только дым.
А мыши, объевшие все слова,
построят из книг мавзолей святым.
